— Это ты побил окна у Толстухи? Ты Сеньку в грязи извалял? Говори — ты?
— Я, — хрипло, нечеловеческим голосом отвечает семилетний Сережка, стоя в недосягаемом отдалении и подбирая на всякий случай штанишки.
— Ты? Ага. Давай ухо, жабчик!
— Иди-ка к дьяволу, — с полным цинизмом советует Сережка.
— Лучше сразу давай, а то все равно догоню и отдеру, —
как можно солиднее предупреждаю я.
— На-ка… Посвисти в худую варежку…
Я, большой и суровый человек, грустно ухожу домой, глубоко оскорбленный последним предложением гениального
Сережки и не менее глубоко уверенный в страшной быстроте его ног.
— Ах, Сережка, Сережка, — печально шепчу я, — и что
ты за тварь такая, черт тебя подери совсем… — Понемногу
я прихожу в одинокую дряблую ярость.
Ночью вспоминаю текущую Сережкину деятельность
и скандалы, предстоящие на завтра.
— Посвисти-ка в худую варежку, — вспоминаю я, засыпая в сокрушении…
Под утро снится лавочник Пухлопупов (рыжий старик
в овечьей шапке) и пустой сморщенный бабий чулок.
