Парабола
Если я пойду и долиною тени…
Псалом Давида
Вы, читающие, находитесь еще в числе живых; но я, пишущий, к этому
времени давно уйду в край теней. Ибо воистину странное свершится и странное
откроется, прежде чем люди увидят написанное здесь. А увидев, иные не
поверят, иные усумнятся, и все же немногие найдут пищу для долгих
размышлений в письменах, врезанных здесь железным стилосом.
Тот год был годом ужаса и чувств, более сильных, нежели ужас, для коих
на земле нет наименования. Ибо много было явлено чудес и знамений, и
повсюду, над морем и над сушею, распростерлись черные крыла Чумы. И все же
тем, кто постиг движения светил, не было неведомо, что небеса предвещают
зло; и мне, греку Ойносу, в числе прочих, было ясно, что настало завершение
того семьсот девяносто четвертого года, когда с восхождением Овна планета
Юпитер сочетается с багряным кольцом ужасного Сатурна. Особенное состояние
небес, если я не ошибаюсь, сказалось не только на вещественной сфере земли,
но и на душах, мыслях и воображении человечества.
Над бутылями красного хиосского вина, окруженные стенами роскошного
зала, в смутном городе Птолемаиде, сидели мы ночью, всемером. И в наш покой
вел только один вход: через высокую медную дверь; и она, вычеканенная
искуснейшим мастером Коринносом, была заперта изнутри. Черные завесы угрюмой
комнаты отгораживали от нас Луну, зловещие звезды и безлюдные улицы — но
предвещанье и память Зла они не могли отгородить. Вокруг нас находилось
многое — и материальное и духовное, — что я не могу точно описать: тяжесть
в атмосфере… ощущение удушья…. тревога и, прежде всего, то ужасное
состояние, которое испытывают нервные люди, когда чувства бодрствуют и
живут, а силы разума почиют сном. Мертвый груз давил на нас. Он опускался на
наши тела, на убранство зала, на кубки, из которых мы пили; и все склонялось
и никло — все, кроме языков пламени в семи железных светильниках,
освещавших наше пиршество. Вздымаясь высокими, стройными полосами света, они
горели, бледные и недвижные; и в зеркале, образованном их сиянием на
поверхности круглого эбенового стола, за которым мы сидели, каждый видел
бледность своего лица и непокойный блеск в опущенных глазах сотрапезников. И
все же мы смеялись и веселились присущим нам образом, то есть истерично; и
пели песни Анакреона, то есть безумствовали; и жадно пили, хотя багряное
вино напоминало нам кровь. Ибо в нашем покое находился еще один обитатель —
юный Зоил. Мертвый, лежал он простертый, завернутый в саван — гений и демон
сборища. Увы! Он не участвовал- в нашем веселье, разве что его облик,
искаженный чумою, и его глаза, в которых смерть погасила моровое пламя лишь
наполовину, казалось, выражали то любопытство к нашему веселью, какое, быть
может, умершие способны выразить к веселью обреченных смерти. Но хотя я,
Ойнос, чувствовал, что глаза почившего остановились на мне, все же я
заставил себя не замечать гнева в их выражении и, пристально вперив мой взор
в глубину эбенового зеркала, громко и звучно пел песни теосца. Но понемногу
песни мои прервались, а их отголоски, перекатываясь в черных, как смоль,
завесах покоя, стали тихи, неразличимы и, наконец, заглохли. И внезапно из
черных завес, заглушивших напевы, возникла темная, зыбкая тень — подобную
тень низкая луна могла бы отбросить от человеческой фигуры — но то не была
тень человека или бога или какого-либо ведомого нам существа. И, зыблясь меж
завес покоя, она в конце концов застыла на меди дверей. Но тень была неясна,
бесформенна и неопределенна, не тень человека и не тень бога — ни бога
Греции, ни бога Халдеи, ни какого-либо египетского бога. И тень застыла на
меди дверей, под дверным сводом, и не двинулась, не проронила ни слова, но
стала недвижно на месте, и дверь, на которой застыла тень, была, если
правильно помню, прямо против ног юного Зоила, облаченного в саван. Но мы
семеро, увидев тень выходящего из черных завес, не посмели взглянуть на нее
в упор, но опустили глаза и долго смотрели в глубину эбенового зеркала. И
наконец я, Ойнос, промолвив несколько тихих слов, вопросил тень об ее
обиталище и прозвании. И тень отвечала: «Я — Тень, и обиталище мое вблизи
от птолемаидских катакомб, рядом со смутными равнинами Элизиума,
сопредельными мерзостному Харонову проливу». И тогда мы семеро в ужасе
вскочили с мест и стояли, дрожа и трепеща, ибо звуки ее голоса были не
звуками голоса какого-либо одного существа, но звуками голосов бесчисленных
существ, и, переливаясь из слога в слог, сумрачно поразили наш слух отлично
памятные и знакомые нам голоса многих тысяч ушедших друзей.
