I
— Миленькая моя! Беленькая моя!
На белую березку залюбовался, сидит на скамеечке в своем саду, шепчет, — сам маленький, тоненький, бледный мальчик-подросток. В светлой коломянковой блузе. Слегка согнулся. Руки чуть-чуть загорелые на колени положил, — и лежат они, дремлют.
Подошла сзади тихохонько девочка и вдруг засмеялась, звонко так, — на румяном лице смех разливается, и в карих глазах нет ничего иного, кроме того, что на лице. Присела на скамейке рядом с братом, сказала:
— На березку смотрит, сам о Любочке сладко мечтает. Дурак ты, Сережка! У нее — жених.
Сережа смотрел на сестру с выражением неопределенным, смутным, — словно прислушивался к тому, что она говорит, и не совсем понимал ее слова. Вздохнул. Протянул тихонько:
— Придумала тоже! Что мне Любка твоя! Очень мне интересно! Приблизительно в пять раз красивее самой грациозной из болотных жаб.
С громким смехом отвечала девочка:
— Фу, дурак! Разве о барышнях так можно?
Сережа спокойно посмотрел на нее и сказал:
— Ты, Зинка, ничего не понимаешь, а ругаться научилась. Если ты меня еще раз дураком назовешь, я тебя опять в воду окуну.
Хмурясь полусердито, полупритворно, возразила Зина:
— Кто кого еще окунет!
Встала, тряхнула черными косичками и отошла. Небрежно бросила брату:
— И разговаривать с тобою не желаю.
Когда она совсем ушла и уже не стало слышно по дорожкам жалобного скрипа песчинок под ее каблучками, Сережа подошел к березке, прижался к ней ласково и поцеловал ее тонкую розовато-белую кору. Легкое трепетание пробежало по тонкому телу березы, зашелестели веселые, невинные листочки нарядного деревца, и туманящий голову запах, сладкий запах северной белой березы нежно обвеял мальчика. Сережа тихо обнял ствол березы и прижался порозовевшею щекою к легко щекочущим кожу лица гладким пластинкам ее коры.
II
Была ночь, северная, легкая, прозрачная, призрачная ночь. Старшие сидели в саду. Никуда не пошли, — устали за день. И смеялись. Шум их голосов неприятен был Сереже. Он ушел в свою тесную каморку наверху, сел у окна, глядел на розоватое, странное, милое небо, такое пустое и такое значительное, и ждал. Когда уйдут.
Дождался. Все затихло. Мальчик спустился в сад и подошел к своей березке.
Дача стояла на высоком берегу. Внизу шумела река, переливаясь по камням. Все шумела, тихо, упрямо, однозвучно. Шумела, плескалась, туманом прикрылась и журчала, шурша о камни, о берег.
Тоненькая, тоненькая, как хворостинка, с зеленоватым легким телом и с зелеными светлыми глазами, поднялась из воды русалка. Сквозь тонкое ее тело предметы слабо просвечивали, и глаза ее смотрели любопытно и странно, — неживые, не наши очи нежити, зачем-то таящейся около.
И тонкая, с зеленовато-белым телом, березка тихонько вздрагивала и лепетала что-то своими клейкими, сладко-душистыми листочками. Лепетала, шептала. Вздрагивала.
Из-за кустов пробиралась нездешняя, звала:
— Ко мне иди лучше. Со мною веселее. Она молчит. Я тебе сказок наскажу.
Сережа сказал сердито:
— Пошла! Нужны мне твои сказки! Сказки Гауфа читала? Нет? И Афанасьева не знаешь? То-то! Уходи.
Стеклянным, тонким, звонким засмеялась смехом. Засмеялась, ушла, легкая, прозрачная, призрачная. Где-то в камышах долго лепетала что-то быстрое, неразборчивое. Не то смеялась, не то плакала, — и жаловалась, и смеялась. Русалочий смех — тонкие слезы. Русалочий смех. Лепет воды по каменьям.
И о чем лепечет? И о чем смеется? И на что жалуется?
III
Жарко было каждый день. Еще начало лета, и еще зеленая трава, и свеженькая листва у березки, а уже торопит, торопит знойное лето.
Надо что-то сделать, поскорее, пока не пожелтели клейкие листочки на белой березоньке. Белая, кудрявая, милая березка!
Сережа на скамеечку под березкою лег, — и стоит над ним березка, стоит, качается по ветру, тихохонько свежими листочками шелестит. Так весело и так томно.
А вот подошла кузина Лиза, веселая, румянощекая, черноглазая, черноволосая красавица, недавно овдовевшая, но уже опять веселая, обворожительная по-прежнему. Подошла, стала над Сережею, запахла противными, сильными, нескладными духами, так не идущими к зеленому саду и к нежно-пахучим, клейким листочкам на веточках у белой березки, — и принялась дразнить Сережу. Такая уж у нее привычка.
Позвала тихонько и даже ласково, как будто с умильными пришла к нему словами:
— Сереженька!
А сама таит, хитрая, злые усмешечки, лукавые насмешечки.
Сережа отвечает сердито:
— Ну чего тебе?
Уже он предчувствует, что не с добром Лиза пришла. И когда же с добром приходит она, румяная и дебелая?
«Бабища!» — сердито бранится про себя Сережа.
Нахмурился сердито, лег на живот и ногами болтает преувеличенно развязно.
Ласково спрашивает Лиза:
— Милый! Лежишь, встать не можешь?
— Что такое? — не понимая, но уже досадуя, спрашивает Сережа.
И спрашивает Лиза:
— Нежишь под березкою, о Любочке мечтаешь, что же ты к ней не пойдешь?
Сережа ворчит:
— Глупости!
— Может быть, у тебя животик разболелся? — опять спрашивает Лиза.
И тихонько смеется.
— Глупые глупости, — сердито отвечает Сережа.
— Ты Любочкиною помадою объелся? — очень ласково спрашивает Лиза.
Гладит его по голове рукою мягкою и нежною, но слишком сильною.
Сережа кричит сердито:
— Какие глупые глупости! У Любочки и помады нет, она не помадится.
— А ты откуда знаешь? — спрашивает Лиза и смеется. — Ты у нее шарил? Но это нехорошо! И стянул ленточку на память. Где она?
Полезла в Сережин карман.
— Не в кармане ли носишь?
Сережа вскакивает и проворно убегает. Отбежав на приличное расстояние, он останавливается и звенящим от обиды голосом кричит:
— Вдова очень нахальная!
Лиза смеется весело и уходит к большим, таким же грубым и злым, как и она. Для нее было только маленькое развлечение, и о нем сейчас же успела она забыть, — а Сереже она испортила весь день.
Весь день настойчиво вспоминалась противная Любочкина помада, которой и не было никогда у Любочки, но от которой все-таки у Сережи весь день был скверный вкус на языке, точно он и в самом деле объелся этою небывалою помадою.
Все очарования, и высокие, и низкие, из одной и той же темной восходят области, из зыбкой мглы небытия.
IV
Опять ночь. Влажная, тихая, говорящая миллионами молчаний, роями неисчислимых тишин. Ночь.
Стали так спокойно все деревья в саду и заслушались. Заслушались. Замечтались.
И она одна шептала им. Прошептала тихонько и тоже замолчала…
Слушали, что тихо говорил им задумчивый бледный мальчик.
Тихий, теплый туман надвигался с полей, — постоять, помолчать, послушать, помечтать. В белом и тихом забыться молчании.
Тихим шепотом говорил Сережа:
— Люблю тебя, милая белая березка. Только тебя люблю.
Голос, тихий и печальный, как легкий вздох, как сладкий звон свирели, спросил:
— За что?
И отвечая говорил Сережа:
— Люблю тебя за то, что ты — весенняя, что ты молчишь, не смеешься, не дразнишь. За то, что ты выросла мне на радость. На сладкую вешнюю радость.
Печальным шепотом спросила тихая, таящаяся:
— Только на радость?
— Не знаю, — говорил Сережа. — Ты выросла, стоишь, и молчишь. И ничего не хочешь и никого не ждешь, никого не зовешь. Не хочешь — и хочешь. И хочешь так сладко, и так верно. И что ты хочешь, то и сбудется. Веточки раскрылись, в простор потянулись, листочками покрылись. Вся белая, вся тихая, березонька моя милая. Ты меня приласкаешь, ты меня поцелуешь, ты мне на радость.
— На радость, а не на муку? — печально спросила опять близкая, таящаяся.
— И если на муку, — тихо говорил Сережа, — пусть и так. Вот приникну к тебе, вот будет мне и тебе сладко и нежно.
— Сладко и нежно, — шепнула березка так тихо, так ласково. — Ты хочешь? — ты можешь? — тихо шептала она.
Прильнул к ней Сережа. Обнял руками ее тонкий ствол, прижался головой к ее нежной коре, замер в сладком восторге.
Желания томили, и была тоска и печаль. Кто-то плакал так близко и так грустно, — прозрачный и хрупкий звенел плач ревнивой русалки с зеленою пеною кос, и из-за зеленых зарниц, затаившиеся в ее очах, падали холодные слезы.
Сад был весь полон туманною вешнею печалью. Бессильны были белые пришлецы из влажных долин, потерявшие свои древние личины и новых ликов еще не нашедшие. В бесформенный туман сливаясь, стояли они, и томились, и вздыхали холодными вздохами ночной бессильной тоски.
Неживой и печальный лик поднялся, — но бессильно было и его очарование.
Безнадежность и любовь…
Колыхался холодный туман, и неживою тоскою томились деревья в саду над рекою, в тумане, под луною холодною, ворожащею, но бессильною.
Две жизни сплелись и трепетали и пылали пламенем любви и восторга, — и вкушали они горькую безнадежность ласк.
Такие же две безнадежно далекие одна от другой, как и всякие две души в их жизненном союзе, — вот соединили они свои трепеты и свои устремления, отдали друг другу все, что было у той и у другой, — и изнемогали обе в бессильном дрожании двух тонких, трепетных, холодеющих тел.
Таящаяся, не показывающая никогда своего земного лица людям подошла близко, и ждала, — и веяло от нее на них очарованием, сильнейшим всех очарований и восторгов жизни.
И спросила она:
— Дитя неразумное, чего же ты хочешь?
Истекая сладким соком, шептала белая березка:
— Только мгновения! Темен быт, и тяжки оковы существования, — о, дай мне только одно пламенное мгновение.
Мгновенною молниею восторга вспыхнуло все тонкое тело белой березки. И с воплем безумного счастья упали на землю, умирая, два тонкие, два трепетно-холодеющие тела.
