Кончался декабрь. С севера пришел шторм. Море ревело и не давало спать по ночам. Писатель Лобанов читал почти все ночи напролет. Он перечитал все те немногие книги, что у него были, и наконец взялся за чужую рукопись. Ее принес Лобанову незнакомый пожилой человек по фамилии Королев – начальник пристани в том городке на Кавказском побережье, где Лобанов проводил всю зиму.
Лобанов неохотно взглянул на первую страницу, но начало рукописи удивительно совпадало с тем, что происходило вокруг. Лобанов заинтересовался и начал читать дальше:
«Весь месяц дул холодный ветер, лил дождь, и почти каждую ночь проходила над морем гроза. Медленные молнии освещали огромные валы, бившие в берег, голые платаны за окном и мою комнату, похожую на каюту.
При каждой вспышке молнии сверкал на столе осколок дымчатого розового стекла. Я как-то подобрал его на пляже. Просыпаясь среди ночи, я смотрел не за окно, где бушевало море, а на то место стола, где, как я знал, лежит этот осколок. Я ждал. Внезапно осколок загорался розовым светом, и мне нравилось думать, что это распустился у меня на столе мгновенный цветок. Молния гасла, мрак прижимался к стеклам, но мне все казалось, что розовое пламя еще догорает на столе. Этот короткий блеск помогал мне думать. А передумать нужно было многое, потому что жизнь уже перевалила за половину, но я не хотел сдаваться. Чаще всего я думал о том, что нельзя уйти без следа из этого хорошего мира. Но как оставить след, если я человек, не одаренный никакими талантами, кроме отчаянного пристрастия к жизни?
А между тем я многое знаю, люблю литературу, но все это лежит мертвым грузом, и, пожалуй, за всю свою жизнь мне не удалось ни с кем как следует поговорить об этом.
Где-то я вычитал, что композитор Григ встретил весной в горах маленькую девочку, такую трогательную и веселую, что Григ написал для нее одну из своих лучших симфоний. А вот мне никак не удается встретить такую девочку. Ради нее я мог бы написать рассказ, чтобы передать и ей, когда она подрастет, и всем окружающим мои мысли, замыслы и наблюдения. Мне всегда очень хотелось этого. Сейчас у меня есть какая-то глупая уверенность, что в этом моем первом рассказе я, хотя бы отчасти, добился того, чего так хотел».
Когда Лобанов дочитал рукопись до этого места, налетел шквал, и тотчас погасло электричество. Очевидно, ветер оборвал провода. Шквал встряхнул дощатый дом, как встряхивают за плечи человека, чтобы заставить его опомниться. Дом затрещал, галька со звоном хлестнула в стекла, захлопали двери, и за порогом закричал и зацарапался котенок, испуганный всем этим шумом.
Лобанов встал, чтобы впустить его, и взглянул за окно. Седые разливы пены стремительно подкатывались к стенам дома и тотчас уходили в темноту, грохоча убегающей галькой. Больше за окном ничего не было видно. Ветер гулял по комнате и шевелил чужую рукопись.
С некоторых пор Лобанов начал бояться чужих рукописей. Почти всегда это были длинные исповеди. Но не это его пугало. Ему было страшно, прочитав рукопись, сказать человеку: «Пиши дальше». Рискованно было толкать человека на тяжелый труд выражения самого себя. Этому нужно было отдать жизнь. Но хватит ли ее? И сил? Хватит ли жестокости к себе, чтобы понять и преодолеть первоначальную скудость слов? Если хватит, то прекрасно. А если нет? Что тогда?
Но на этот раз Лобанов ошибся. Хотя рукопись и была, очевидно, «исповедью», начиналась она хорошо.
«Чего же он хочет? – думал Лобанов, лежа в темноте. – Оставить след в сердцах людей? Может быть, эта рукопись и переживет его. Кто знает!»
Второй шквал ударил в дом с силой взрывной волны. Крючок на двери сломался. Дверь отлетела и ударила в стену. Треснуло и распахнулось окно, и плотный поток воздуха выдул, казалось, все, что было в комнате. Упала ваза с цветами, полилась вода, листы рукописи взлетели со стула около кровати и исчезли за окном.
Лобанов поймал на лету одну страницу. Он засунул ее под подушку, вскочил, накинул пальто и вышел в сад. Ветер, свирепея, гнул к земле кипарисы. Мокрые листья били по щекам, и ничего не было видно вокруг. Потом Лобанов заметил, что под окном что-то мутно белеет. Он подошел. Это была страница из рукописи, наглухо припечатанная ветром к густым кипарисовым веткам. Лобанов отодрал ее от дерева и унес в дом.
Только вернувшись к себе, он понял, что случилось. От рукописи ничего не осталось. Он долго просидел на кровати, упершись локтями о колени и опустив на ладони голову. Что он скажет теперь Королеву? Лобанов знал, что вины за ним нет, но что он скажет! Как он не догадался, что шквал может распахнуть окно!
Утром ветер разорвал в клочья тучи и прижал их к побуревшим горам. Дождя не было. Море стихало. Как только рассвело, Лобанов пошел далеко по берегу в ту сторону, куда дул ночью ветер, но не нашел ни одной страницы рукописи.
Лобанов решил тотчас идти на пристань, в морское агентство, и рассказать обо всем Королеву. Но, как все слабовольные люди, он начал медлить: долго мылся под душем, тщательно одевался, выкурил несколько папирос и только после этого вышел наконец на шоссе и пошел к пристани.
На половине пути до пристани ответвлялась дорога в ущелье. Лобанов постоял на перекрестке, подумал и пошел по этой дороге. В ущелье лежал туман. С облетевших тополей, стоявших по обочинам дороги и заросших плющом, слетали капли.
Лобанов любил эту дорогу. Сначала тянулись пустынные сады. В них доцветали побледневшие от ветров хризантемы. Сладковато пахло листвой мушмулы. Потом на повороте показался сухой узловатый дуб. С его ствола свешивались желтые виноградные листья. За поворотом шумел между камней поток. Вода в нем была голубая и на перепадах прозрачная. Через поток был переброшен каменный мост с высокой аркой. Мост зарос мхом, желтыми лишаями и маленькими сухими ромашками.
На парапете моста сидели две молодые женщины и плотный мужчина в берете. Лобанов узнал его издали. Это был его приятель художник Журавский.
Рядом с ним сидела его жена Аннушка, очень черная, худая, в пестром платке. Вторую женщину Лобанов не знал. Он заметил издали ее волосы с медным отблеском и, когда подошел поближе, – серые спокойные глаза.
За мостом на склоне горы белел дом, где жили Журавские.
Лобанов подошел, поздоровался, Журавский познакомил его с молодой женщиной:
– Это наша москвичка. Художница, Нина Потапова.
– Вы что же, недавно приехали? – спросил ее Лобанов.
– Да, – ответила Нина, не глядя на Лобанова; она бросала в поток сухие ветки и смотрела, как их уносит водой. – Только что приехала и уезжаю. Завтра же.
– Что ж так?
– Слякоть, холод! – ответила Нина и пожала плечами. – Я уже здесь неделю и ни разу не видела солнца. Это скучно.
– А что ж, в Москве сейчас лучше?
Нина подняла глаза, удивленно взглянула на Лобанова и спросила:
– А вы почему сердитесь?
– Сердись не сердись, – пробормотал смущенно Журавский, – но и мы, Миша, тоже уезжаем. Раньше времени, конечно… Понимаешь, сырость. Получается чепуха.
– Эх ты, художник! – тихо сказал Лобанов, глядя на Журавского сузившимися злыми глазами. – Ты видел, какой тут воздух во время штормов? Совершенно зеленый. А туманы! А ночи! Я часто встаю ночью, выхожу на веранду и слушаю море. Беспредельный шум. И беспредельная тьма. Теплая, кромешная. Комнатный ты человек, Сережа, вот что! Курортник!
– Это и ко мне относится? – спросила Нина.
– Как вам будет угодно.
– Спасибо, – промолвила Нина и усмехнулась.
– Извините, – сказал, горячась, Лобанов, – но я не могу этого понять. Этой вашей слепоты на вещи, по существу, прекрасные. Все хорошо – и дождь, и ветер, и вот эти облака в ущелье. Все!
– Вы что-то раздражены сегодня, Миша, – заметила Аннушка.
– Да, – согласился Лобанов. – Этой ночью со мной случилась невероятная чертовщина.
Он рассказал о рукописи, унесенной ветром. Журавский заволновался.
– Господи! – воскликнул он. – Что же ты будешь делать?
– Представь, Сережа, – сказал Лобанов, – начало рукописи очень интересное. Должно быть, и человек этот интересный. Необыкновенный какой-то начальник пристани.
– Необыкновенные люди бывают только в книгах, – небрежно заметила Нина. – И в воображении писателей. Я уверена, что это самый обыкновенный человек. И к тому же неудачник. А вам всюду чудятся… как это сказано… «Одиссеи во мгле пароходных контор». Чем больше я узнаю наших мужчин, тем сильнее убеждаюсь, что они совсем как мальчишки.
– Что ж тут плохого? – испугалась Аннушка. – Пусть будут мальчишками.
– Я не знаю, сколько вам лет, – сдержанно сказал Лобанов Нине. – Думаю, что не больше тридцати. А мне уже сорок пять. Но я временами ощущаю себя семнадцатилетним. А вы?
– Это неинтересно.
Нина встала, обняла Аннушку за плечи и засмеялась.
– Ладно! – сказала она вызывающе. – Давайте останемся еще на несколько дней. Как ты думаешь, Аннушка? И, может быть, за эти несколько дней товарищ писатель откроет мне прелесть этой мокрой зимы. Я буду ему очень признательна.
– О, господи! – вздохнул Журавский. – Не успели познакомиться – и уже ссорятся. Что за люди, ей-богу! Значит, остаемся, Аннушка?
– Ну что ж, останемся, – согласилась Аннушка. – Встретим у нас Новый год. Хорошо, Миша?
– Чудесно! – обрадовался Лобанов. – Прямо чудесно! Новый год у моря. В горах.
– Знаете что, – сказала Нина, – позовите на Новый год этого вашего начальника пристани. Он семейный?
– Не знаю. Кажется, нет.
– Позовите. Чтобы загладить хоть отчасти вашу вину.
– Никакой моей вины нет.
– Ну, хорошо. Тогда мне просто интересно посмотреть на человека, которого вы считаете необыкновенным.
– Идет! – согласился Лобанов. – В общем, вы совсем не такая, какой хотите себя показать.
– Нет, такая, – упрямо сказала Нина. – Именно такая! Лобанов помолчал.
– Вот что, Сережа, – сказал он умоляюще и покраснел, – пойдем сейчас к Королеву. Вместе.
– Если тебе так будет легче… – пробормотал Журавский. – Пожалуй, пойдем.
– И мы с вами, – сказала Аннушка и встала. – Не бойтесь. Мы посидим в парке, пока вы с ним будете объясняться.
Всю дорогу до пристани Лобанов молчал. Когда его о чем-нибудь спрашивали, он отвечал невпопад. Наконец вышли на пальмовую аллею на берегу. Далеко в море лежала серебряная полоса воды, – там сквозь пелену облаков пробивалось солнце.
– Вы оба так волнуетесь, что на вас жалко смотреть, – насмешливо сказала Нина. – Хотите, я пойду к нему вместо вас.
– Нет, зачем же, – неуверенно возразил Лобанов.
– Ну уж, ладно! Подождите здесь, на этой скамейке. Эх вы, мужчины!
Она усмехнулась и быстро пошла к низкому белому зданию морского агентства.
Нина долго не возвращалась. Лобанов, сидя на скамейке, поглядывал на двери агентства. Наконец она вышла. Он заметил издалека ее светлое, легкое пальто. Слабый луч солнца упал на землю, и под этим лучом вдруг вспыхнули Нинины волосы.
Нина поправила волосы и чему-то улыбнулась.
– Ну что? – спросил Лобанов, когда она подошла.
– Да ничего. Дайте мне папиросу. Она закурила и неохотно сказала:
– Сначала он растерялся. Но потом обошлось. Уверяет, что все это пустяки. Очень вежливый человек. Черновика у него нет, но он говорит, что это не имеет значения.
– Какой он? – спросила Аннушка.
– Седой. Я плохо рассмотрела. Там темно.
– Необыкновенный? – усмехнулся Журавский.
– Не знаю, – медленно ответила Нина. – Не знаю, – повторила она. – Просто человек в старом морском кителе. Я пригласила его на послезавтра. Он придет.
Утром Лобанов проснулся и прислушался. Море молчало. Лобанов вскочил, вышел в пижаме на веранду и засмеялся: мглистый синеватый штиль лежал, колыхаясь над морем. Прозрачная вода чуть подымалась и опадала, покачивая коричневатые листья магнолий, но ни одна волна не плеснула о берег.
В ясной и бесконечной синеве низко сверкало солнце, все в пятнах и дымных тенях, уходили к северу мощным изгибом знакомые горы.
Желтая бабочка села на перила веранды, распластала крылья и замерла: уснула от теплоты.
Лобанов прищурился.
– Боже, какая голубизна! – сказал он громко. – Можно ослепнуть!
Он вдохнул всей грудью воздух и покачал головой, – в воздухе была целебная, чуть прогретая солнцем свежесть. Недавний шторм выдул весь сладкий угар, застоявшийся в мандаринниках, и затопил побережье потоками озона.
– Вот тебе и тридцать первое декабря! – сказал Лобанов. – Какая прелесть.
Весь короткий солнечный день ушел на веселую возню перед встречей Нового года. Лобанов ходил с Аннушкой на базар и, чертыхаясь, тащил оттуда в дом к Журавским бутылки с вином, орехи и сыр «сулугуни». К вечеру Лобанов лег отдохнуть, уснул, а когда проснулся – высоко над побледневшим морем висел нежный серп месяца.
Лобанов взглянул на месяц, ахнул и пошел умываться.
Пришел он к Журавским поздно и застал уже там Нину и Королева.
– Вот, – сказал Лобанов, смущенно здороваясь с Королевым, – какая нелепая вышла история. У вас хорошая память?
– Да, неплохая, – ответил Королев; голос у него был глуховатый. – А что?
– Вы не сможете по памяти восстановить все, что писали?
– Не знаю. Очень трудно, конечно.
– Мне безумно хочется знать, что было у вас в рассказе. Я успел прочесть только одну страницу. Но это очень здорово!
Королев улыбнулся:
– Если хотите, я могу рассказать. Но это тоже трудно.
– Расскажите, – попросила Нина. – Непременно!
На ней было вечернее платье, длинное, до полу, из мягкого черного бархата. В этом платье она казалась выше и бледнее.
– Потом, – ответил Королев.
– Когда потом?
– Если придется к слову. До Нового года осталось несколько минут.
Сели за стол. Он напоминал низкорослый сад. На нем было расставлено так много цветов и набросано столько веток, что блюда с закусками и бутылки терялись в их таинственной чаще.
За минуту до полуночи Нина погасила свет. Тотчас яркое сияние месяца возникло на потемневшем небе, и стало слышно, как в ущелье мягко шумит, переливаясь по мшистым камням, горный поток.
– Зачем это ты? – испуганно спросила Аннушка.
– Так, мне кажется, лучше.
Лобанов вглядывался в полумраке в Королева, Журавский откупорил бутылку шампанского и разлил вино по стаканам: бокалов не было. Шампанское слабо светилось. Королев взглянул на часы на руке:
– Ровно двенадцать. Есть примета: с кем встречаешь Новый год, с тем долго не расстанешься.
– Выпьем за это, – предложил Журавский.
– Потом, – сказал Лобанов. – Сначала выпьем за нашу великолепную страну. Ей мы обязаны всем.
Пили за Новый год, за счастье. Начался шум. Лобанов предложил выпить за Черное море. Вышли со стаканами на балкон. Он висел в воздухе над дымной и глухой синевой, и над этой синевой стоял печальный месяц. Лобанов не сразу понял, что эта синева – ночное море.
– Где мы? – спросила Нина. – Я ничего не понимаю. Откуда так тянет теплом?
– От моря, – ответил Королев.
– В такую ночь всегда ждешь необыкновенного, – неожиданно сказала Нина.
Лобанов засмеялся: – Остановка только за тем, чтобы это необыкновенное придумать.
– Выпьем еще, – серьезно сказал Королев, – и тогда я вам кое-что предложу.
– Слушайте, Королев, – Нина глухо засмеялась, – вы действительно странный человек.
– Ничего не странный! – закричал Журавский, схватил Королева за плечи и сильно встряхнул. – Он симпатяга! Я сразу это понял, как только он переступил порог. Он поэт. Я отвечаю за свои слова. Признайтесь, что вы пишете стихи.
– Нет, – ответил из темноты Королев. – Стихов я не пишу. Куда там!
– Чепуха! – снова крикнул Журавский.
– Слушай, Сережка, – сердито сказал Лобанов, – замолчи, ради бога! Если понадобится, то мы тебя вызовем.
– А что вы любите больше всего? – вдруг тихо спросила Нина.
Королев молчал. Нина выпрямилась в кресле, подалась вперед и смотрела в лицо Королеву.
– Многое, – ответил наконец Королев. – Но, пожалуй, больше всего «Для берегов отчизны дальной».
– Прочтите сейчас же!
– Я плохо читаю.
– Прочтите сейчас же!
– Нина! – испуганно сказала Аннушка. – Что ты чудишь?
– Ну, хорошо, – согласился Королев.
Он начал читать, облокотившись о перила и глядя на море, где далеко, на самом краю ночи, шел пароход и нес неяркие огни. Королев читал как будто для себя.
– «Но там – увы, – где неба своды сияют в блеске голубом», – просто сказал Королев, и Нина почувствовала, как у нее сжалось горло.
Она знала, что за этими торжественными, поющими словами стоит смерть, не пощадившая ни любви поэта, ни светлой красоты любящей женщины. И вот они пришли, эти слова: «Твоя краса, твои страданья исчезли в урне гробовой». Твои страданья! Нина сидела, все так же выпрямившись, не двигаясь, и по ее щеке скатилась и упала на колено, на черный бархат, одна-единственная слеза. Никто это не заметил. Все молчали.
– Да, – сказал наконец Журавский, – тысяча поэтов не придумает ту единственную строчку, которую написал этот гениальный мальчишка!
– Ты это о ком? – спросил Лобанов.
– Как – о ком! О Лермонтове. Помнишь: «И звезда с звездою говорит»?
– Однако что же вы хотели нам предложить? – спросила Королева Аннушка.
Машина неслась, шурша на закруглениях, и в свете фар мелькали меловые стволы эвкалиптов. Далеко впереди светились зеленоватые снега на Главном хребте.
«Откуда этот свет? – думал Лобанов. – Неужели снег светится сам по себе? И что это за безумная гонка новогодней ночью? И как это здорово получилось, что Королев достал машину и везет их неизвестно куда!»
– Снега! – прокричал Лобанов. – Видите, как светят снега!
Нина посмотрела на снежную цепь. В лицо бил ветер, задувал под легкое пальто, под мягкий бархат платья, и все внутри холодело. Нина не могла понять, что это за холод. Может быть, это был просто холод восторга. Снеговые вершины росли, медленно менялись местами. Нине захотелось туда, на этот чистый снег. Попасть туда одной, совсем одной!
Машина свернула к морю, на плоский мыс, и вошла в сосновый лес. Ветер стих. Запахло мокрой хвоей.
В лесу они вышли из машины и пошли вслед за Королевым. Он уверенно шел в ту сторону, откуда долетал какой-то смутный гул.
Лагуна открылась внезапно. Она лежала рядом, почти у самых корней последних сосен.
– Ну вот, – сказал Королев. – Это здесь.
Все молчали. Багровый месяц тяжело висел во мгле. Медные невысокие волны бежали от месяца к их ногам.
Лобанов с необыкновенной ясностью запомнил все: и эту лагуну, и запах сосен, и обрубистый берег, что начинался слева и в тусклом отблеске месяца казался заржавленным, и белые развалины, и там – далеко – величавое молчание горных вершин. По правую руку на низком мысу горел маяк.
– Здорово! – сказал Лобанов, – Какое-то необыкновенное ощущение от всего…
– Аннушка! – крикнул Журавский. – Завтра же приеду сюда с красками и холстом. Приеду! А не найду машину – приползу!
– Не надо шуметь, – тихо сказала ему Нина. Все замолчали.
– А теперь, – сказал Королев, – пойдемте. Вы все озябли. Здесь на маяке смотрителем мой приятель Стеценко. Он меня ждет этой ночью. Я обещал.
– Что же мы всем табором? – сказала Аннушка. – Неудобно.
– Он только обрадуется. Живет, как на острове. Идемте!
Маяк был недалеко. Они шли к нему берегом, по гальке. Галька трещала под ногами, и нельзя было разговаривать. Следом по лесу шла машина.
Железный высокий маяк был обнесен каменной оградой. Королев постучал в калитку. Из-за ограды окликнули. Королев назвал себя. Калитку открыл однорукий человек с фонарем. Это был смотритель маяка Стеценко. Он нисколько не удивился появлению среди ночи Королева с незнакомыми людьми.
– А, Коля! – сказал он спокойно. – А я уже ругался. Думал, что обманешь. Входите, пожалуйста. Тут порог. Осторожнее.
– Извините, – сказал Лобанов. – Непрошеные гости.
– Ну что вы! – засмеялся Стеценко.
Все дальнейшее запомнилось Нине очень ясно, но вместе с тем эта ясность была похожа на сон.
Двор маяка, вымощенный крупной галькой, ярко освещенная комната, большой украинский ковер на полу, на стене карточка этого человека в морской форме, но снятая еще тогда, когда он не был одноруким, медные барометры, гитара. Журавский пел под гитару:
Кто же мне судьбу предскажет?
Кто же завтра, милый мой,
На груди моей развяжет
Узел, стянутый тобой?
– Всегда ты поешь одно и то же, – рассердилась Аннушка.
– Девочку не разбудим? – спросил Королев.
– Она у меня спит крепко, – ответил Стеценко. – Набегалась за день.
– Какая девочка? – быстро спросила Аннушка.
– Моя, – ответил Стеценко. – Собственно, не моя. Я не женат. Но я ее усыновил. Или удочерил. Не знаю, как сказать.
– Можно ее посмотреть?
Стеценко провел Аннушку и Нину в соседнюю комнату. Там спала белоголовая девочка с растрепанными косичками, румяная от сна. Аннушка наклонилась над девочкой и, не дыша, смотрела на нее блестящими глазами.
– Анна, – сказала ей вполголоса Нина, – у тебя уже скоро будет такая…
– Да, – ответила громким шепотом Аннушка.
Они вернулись в комнату, где Лобанов, Королев и Журавский уже о чем-то шумно спорили.
– Где вы ее нашли, такую чудесную? – спросила Аннушка Стеценко.
– В Керчи.
Но Аннушка все приставала с расспросами. Тогда Королев сказал:
– Во время боев за Керчь Ваня командовал десантным кораблем. Ее мать убили при нем. Он взял девочку.
– Вам трудно одному с ней, – сказала Аннушка. – И рука…
– Нет. Она уже большая. А руку я потерял потом. Под Новороссийском. Задело осколком. Хотите посмотреть маяк?
Стеценко провел всех по узкому коридору. Он упирался в железную маячную дверь. За ней начиналась чугунная винтовая лестница.
Лобанов заглянул вверх. Слабо освещенная башня маяка уходила, казалось, в самое небо, под звезды.
Поднимались долго. Внутри маяка пахло машинным маслом и смолой от половиков. Ступеньки тихо позванивали. В открытые иллюминаторы дуло слабым ночным ветром.
Лестница делалась все уже, потом перешла в отвесный трап. Он вел на балкон, к фонарю. Фонарь жужжал.
– Только не становитесь на балконе со стороны огня, – предупредил Стеценко.
Нина вышла на узкий балкон. Он висел над морем. Месяц зашел, и все небо было в нестерпимо горящих звездах. Нина закинула голову, посмотрела на небо, и у нее закружилась голова.
Она прислонилась к холодной железной стенке маяка и закрыла глаза. Королев стоял рядом с ней. Нина взяла его под руку и, не открывая глаз, сказала:
– Я ничего, ничего не понимаю. Что это так звенит?
– Маяк.
Королев помолчал, посмотрел на бледное лицо Нины, освещенное отблеском маячного огня, и сказал вполголоса:
– Вы похожи на девочку Грига.
– Что? – спросила Нина. – На какую девочку?
– Григ как-то встретил в горах девочку. Очень славную. И написал для нее одну из своих лучших симфоний.
– Все равно, я ничего не понимаю, – сказала Нина.
– Да, – так же тихо сказал Королев, – я бы написал обо всем, что видел в жизни. Для всех. И для вас. А видел я многое. И обо всем, что я передумал.
– Так же, как Григ? – спросила Нина и тихо засмеялась. Она взяла руку Королева, быстро прижала к щеке и отпустила. – Не говорите больше ничего, потому что мне будет потом очень трудно.
На обратном пути Лобанов затащил всех к себе. Была уже поздняя ночь, сонно дышало море, и звезды роились в небе крупными гроздьями.
Зажгли лампы. Лобанов вытащил из шкафа вино и мандарины.
Говорили мало. Аннушка прилегла на диван и уснула. Нина сидела в кресле, обхватив колени руками, молчала, а когда к ней обращались, отвечала односложно и рассеянно улыбалась.
– Грустишь, Нина? – спросил Журавский. – Устала?
– Ни капельки. Просто мне хорошо. Спокойно на душе.
– С чего бы это? – спросил Журавский, но Нина не ответила.
Королев курил, смотрел, задумавшись, за окно, где над горами висела Большая Медведица.
– Выпьем, – предложил Лобанов, – за то, чтобы вы заново написали свой рассказ. Так я и не знаю ничего, кроме его начала. Вы ведь обещали рассказать его нам. Может быть, расскажете сейчас? Потягивая это плохое винцо?
– Я вам его уже рассказал, – ответил Королев.
– Когда?
– Да вот сейчас. То, что вы видели этой ночью, и почти все, о чем мы говорили, – это все из рассказа.
– Ах так! – сказал Лобанов. – Рассказ был об этом? Об отчаянном пристрастии к жизни?
– Да. И зимняя ночь на побережье – оттуда. И лагуна. И маяк. И то удивительное, но плохо уловимое ощущение необыкновенного, о котором вы говорили на берегу. И сила поэзии. Пожалуй, в рассказе все это было, только яснее.
– Та-ак! – протянул озадаченно Лобанов. – Это очень здорово. Вы, выходит, настоящий писатель. Недаром вы писали о бессмертии. И след вы оставили. В каждом из этих сердец. Слушайте, вы же действительно какой-то необыкновенный человек.
– Ну, глупости! – пробормотал Королев.
– Знаете что, – сказал Лобанов и налил всем вина. – Выпьем с вами за ту малость, что зовется талантом. Хотя нет, погодите. Я хочу еще вас спросить. Ведь не все, что было в рассказе, случилось сегодня. А Григ? А девочка? Ее сегодня не было.
– Как знать! – ответил Королев.
Нина быстро встала и вышла на веранду. Лобанов удивленно посмотрел ей вслед.
– Она всегда чудит, – сказал примирительно Журавский.
Через два дня Журавские и Нина уезжали в Москву. Поезд отходил поздним вечером.
Провожал только один Лобанов. Он послал знакомого мальчика предупредить Королева об отъезде, но мальчишка исчез, не явился с ответом, и до последней минуты никто не знал, что случилось. Очевидно, мальчишка не нашел Королева.
Поезд тронулся. Нина стояла у окна. Прозрачный месяц опять висел над морем. Нина больше угадывала, чем видела, в неясном лунном сумраке знакомые и ставшие милыми места: белый санаторий, стены черных кипарисов, мост через поток, в который она недавно бросала сухие ветки, заглохший сад с маленьким дощатым домом, где жил Лобанов, тополя, парк…
– Я вернусь, – сказала Нина в оконное стекло. – Вернусь.
Стекло запотело. Нина быстро протерла его перчаткой. Поезд пронесся по длинному мосту, и внизу, у самого моря, в свете одинокого фонаря, Нина увидела низкое белое здание морского агентства. Тотчас все срезал туннель, и поезд загрохотал в подземной тьме тяжелым каменным гулом.
1948
