Симферопольский скорый поезд отходил с Курского вокзала в Москве в девять часов вечера.
Кончался июнь. Стояли самые длинные дни в году. На севере в это время был разгар белых ночей. Краем своим эти светлые ночи доходили сейчас до Москвы. Только к девяти часам вечера садилось солнце. Его не было видно за громадами улиц. Но по теплому красноватому сумраку, затопившему город– все его площади, улицы, сады и дворы, – можно было догадаться, что солнце уже опускается к краю земли где-то далеко за Химкинским водохранилищем, за Северным речным вокзалом. Опускается огромное и чистое, предвещая назавтра жаркий и безветренный день.
От недавно политых асфальтовых платформ на вокзале пахло дождем, дымом и цветами. Среди провожающих многие были с букетами. Вялый от духоты цветочный запах был слышен и на платформе и в вагонах, где букеты уже стояли в стаканах с желтой вагонной водой.
– Удивляюсь, – говорил морщинистый проводник, рассматривая билеты, – почему это на наш скорый и на сочинский всех провожают с цветами. А вот на «Красную стрелу» или на Сибирский экспресс букеты редко приносят. В чем причина?
Давно замечено, что пассажиры волнуются, когда показывают проводникам билеты, хотя с билетами не может быть никакой путаницы. И всегда найдется среди пассажиров какой-нибудь не совсем уверенный в своем билете человек. Он обязательно будет во всем соглашаться с проводником и даже заискивать перед ним, как будто это сможет ему помочь, если у него билет окажется не в порядке.
Нашелся такой пассажир и сейчас. Это был низенький толстый человек в пыльной зеленой шляпе. Он стоял в конце очереди. Чемодан он поставил между ног, сжимал его на всякий случай коленями и судорожно рылся в карманах пиджака, разыскивая билет.
– Точно, товарищ проводник! – воскликнул он тощим и сладким голосом. – Я тоже это заметил.
– Какой приметливый гражданин, – сердито сказал проводник. – Вы лучше объясните, в чем причина.
– На юг народ едет веселый, – ответил, хихикнув, человек в зеленой шляпе, все еще разыскивая билет. – Отдыхающий народ. Оттого и цветы.
– Да на юге их в тыщу раз больше, чем здесь, этих цветов, – возразил проводник. – Зачем их на юг везти? И в Крым едем с цветами. И из Крыма с цветами.
– От них, конечно, мусору много, – сказал человек в шляпе, но не угадал. Проводник неожиданно рассердился.
– Странно рассуждаете, – сказал он и подозрительно посмотрел на пассажира в шляпе. – Москва вся в цветах, заводы наши – в цветах, а вы такие несвоевременные мысли высказываете. Ваш билет!
Билет оказался в порядке, и человек в зеленой шляпе, обливаясь потом, втащил свой чемодан на площадку и сказал проводнику:
– Напрасно вы, товарищ, при исполнении служебных обязанностей трепотней занимаетесь. Не дело!
Давно тоже замечено, что пассажиры любят, когда в вагоне оказывается мальчик или девочка, переданные на попечение попутчиков и проводников кем-нибудь из родителей. Тогда нет конца заботам.
Весь вагон, соревнуясь, следит, чтобы мальчик или девочка выполняли прощальные наставления родителей. С незапамятных времен наставления эти всегда одни и те же: не выходить на станциях, не высовываться из окна, съесть все, что приготовлено на дорогу, и слушаться взрослых.
И сейчас в вагоне, как раз в нашем купе, оказалась девочка лет десяти. Звали ее Настей.
Настю привез на вокзал отец, но его я не видел. Я приехал за пять минут до отхода поезда, когда Настин отец уже ушел. Он очень торопился на важное совещание. В Симферополе Настю должна была встретить ее старшая сестра.
Кроме Насти, в купе сидели пожилой сухощавый человек с короткими седыми волосами и юноша в костюме табачного цвета. Губы у него были слегка вытянуты, будто он собирался свистнуть. Из-за этого он мне сразу не понравился, но вскоре я к нему совершенно привык. Он оказался милым и услужливым человеком.
Как всегда бывает в дороге, мы быстро перезнакомились. Пожилой человек оказался профессором-почвоведом, а юноша – фольклористом, знатоком народных песен, легенд и сказок.
Поезд уверенно мчался в путанице подмосковных рельсовых путей, пока, наконец, не вырвался в поля и за окнами не запылала во весь горизонт полоса заката.
Настя сидела у окна и, поджав ноги, смотрела на закат. Она еще дичилась и отвечала только на вопросы и то едва слышно.
Почвовед рассказал, что знает эту железную дорогу, как он выразился, «наизусть».
– Я уже счет потерял, сколько раз проехал по этой дороге, – сказал он. – С раннего детства езжу по ней по два-три раза в год. В общем, раз полтораста я по ней уже проехал, не меньше.
– Это почему же? – спросил фольклорист.
– Я уроженец Симферополя. Там у меня до сих пор полно родных. Вот и езжу. То в отпуск, то по делам. Кроме того, я много работал по своему почвенному делу под Курском и Белгородом.
После Серпухова мы сообща напоили Настю чаем, и она легла на верхнюю полку.
Я вышел в коридор покурить. Все купе были уже закрыты, и в пустой коридор влетал из открытого окна ночной воздух. Проносились во тьме сырые березовые рощи, болотца с тусклым блеском звезд, пустые станции, кучи мела на каменных платформах, освещенные одиноким фонарем, огни деревень, затянутые кудрявым туманом луга и снова шумливые березовые рощи.
Когда я вернулся в купе, все уже спали. Только Настя не спала под потолком. От света ночной лампочки глаза девочки казались совершенно синими.
– Ты что ж не спишь? – спросил я Настю.
– Да я очень хочу уснуть, – ответила она вполголоса, – чтобы скорей проснуться утром и смотреть в окно. Там в коридоре есть одно очень хорошее окно, но у него весь вечер стоял тот толстый дядька в подтяжках.
– Тот, что в зеленой шляпе?
– Да, тот. И закрывал все своей спиной. Вот я и хотела проснуться рано-рано, чтобы первой стать у этого окна. Ц никак не могу уснуть.
– А ты считай до тысячи, – сказал я.
– Вслух? – спросила Настя.
– Да, только шепотом.
Она начала считать, досчитала до сорока и затихла. Я погасил синюю лампочку, и тотчас ночь за окном посветлела и начала через каждые полчаса проносить по купе квадратные полосы белых станционных огней. Как будто кто-то переворачивал белые страницы тетради.
Проснулся я рано, но Насти в купе уже не было. Она стояла в коридоре у открытого окна, придерживала занавеску и смотрела на бесконечные поля, на синие от утренней тени балки, деревни, в серебряной листве ракит, путевые будки с колодцами и ленивые речки с белыми толпами гусей на травянистых берегах.
Больше всего Настя радовалась, когда замечала какого-нибудь косматого деревенского песика с сухими репьями в хвосте, озабоченно бежавшего, очевидно, по каким-то своим неотложным делам, рядом с насыпью.
На закруглениях Настя высовывалась в окно и видела тяжелый, мягко громыхающий состав из цельнометаллических, как будто бронированных вагонов. На них уже лежала пыль нескольких областей– Московской, Орловской и Курской, к вечеру ляжет желтоватая лёссовая пыль Украины, а в Симферополь вагоны придут уже совершенно серые, горячие, уставшие от тысячеверстового пробега по стране. И будут остывать всю ночь на запасных путях под трепещущей листвой крымских тополей.
Почвовед тоже проснулся очень рано и курил, посматривая за окно.
– Что же вы так рано встали? – спросил я его.
– Да все боюсь проспать одно место, – ответил он. – Когда поезд проходит мимо него даже ночью, я и то всегда просыпаюсь и смотрю в окно, хотя ничего и не вижу. Такая образовалась у меня своего рода привычка.
– Должно быть, родные места? – спросил я. – Чем-нибудь памятные?
– В том-то и дело, что места эти совсем незнакомые. И ничем не памятные. Я там ни разу и не был.
– Я не совсем понимаю, о чем вы говорите, – сказал я нерешительно.
– Это длинная история, – ответил почвовед. – Началась она еще до революции, когда я был гимназистом. Я ехал с отцом из Симферополя в Москву и весь день висел в окне, как вот эта девочка Настя. И где-то под Курском я увидел в сухой степи на краю оврага одинокую хату. Около нее не было даже плетня. Ветер нес пыль, и хата стояла в этой пыли, как в тумане. И я подумал, – кто там живет, в этой хате? И как, должно быть, страшно жить в ней зимой, когда метель завалит ее снегом по самую стреху. Только и жизни, что проходящие поезда. С тех пор я начал следить за этой хатой. Поезд проносится мимо в каких-нибудь несколько секунд, но я каждый раз успевал заметить кое-какие перемены. Однажды я увидел около хаты женщину, низко, почти до самых глаз, повязанную платком. Она растапливала глиняный очаг, а рядом в люльке, сделанной из старой корзины, лежал, должно быть, ребенок. Был виден край рваного ватного одеяла.
Потом около хаты начали селиться новые люди, и постепенно выросла деревушка, такая же нищая и унылая, как и эта одинокая хата. Появлялись дети в рваных рубашках. Они стояли около полотна и монотонно кричали: «Дяденька, кинь хлеба!», «Дяденька, кинь хлеба!» Мы бросали им хлеб, он падал и катился по песку, дети хватали его и, не оглядываясь, бежали с ним в деревню. Шли годы, и у меня на глазах росла нищета. Вы понимаете, вместо одной жалкой хаты их стало несколько, вместо одного голодного ребенка со вздутым животом их было уже много.
Когда началась революция, я несколько лет не видел эту свою деревушку. Представляете, как я волновался, когда мельком увидел ее после этих нескольких лет. Деревушка была все та же, но за ней уже стояло целое море подсолнухов, а у моей хаты (я давно уже начал мысленно называть ее «моей») я увидел загорелую девушку в красной косынке, должно быть, ту, что когда-то лежала в люльке. Она кормила у порога кур.
С тех пор я каждый раз видел здесь новые вещи. Появились молодые вишневые сады. Хаты помолодели. У завалинок зацвели красные и желтые мальвы. Однажды я увидел школьников. Они бежали с книжками. Межи, заросшие бурьяном, исчезли. Вся степь ходила волнами спелой пшеницы. Потом появилась ветряная электростанция. Ее колесо было видно из поезда почти за километр. Так родилась новая примета. Сады разрастались. Вдоль улицы уже шумели ветлы. И только однажды, проезжая, я не увидел деревню, – она вся была затянута пылью, поднятой стадом. Вместо старых хат то тут, то там уже стояли новые дома, крытые черепицей.
И вот однажды я увидел комбайн. Дело было под вечер. Он шел по степи весь в золотой пыли от заката. Так вот пошло из года в год, я старею, а жизнь вокруг меня молодеет. Но я не жалуюсь.
Почвовед взглянул за окно.
– Уже скоро. Пойдемте в коридор. Деревня с той стороны.
В коридоре мы стали у окна. Жаркий ветер теребил волосы. Вдали за полосой низких акаций показались белая решетчатая башня ветряной электростанции, горы зелени, красный флаг над сельсоветом, прохладные улицы деревни, множество цветов в садах, заросли молодой кукурузы, грузовик с детьми и сивые волы, тащившие в телеге бочки с бензином.
– А где же ваша хата? – крикнул я почвоведу.
– Сейчас будет. Вон она! Вон!
Хаты почти не было видно из-за деревьев и высоких мальв. Я только заметил блеск чистых стекол и молодую женщину в светлом летнем пальто и легкой косынке. Она стояла на пороге и смотрела на проносящийся поезд.
– Смотрите, пруд! – крикнул мне почвовед. – В прошлом году его не было. Значит, они запрудили балку.
Большой и, должно быть, глубокий пруд блестел от солнца. Маленький движок пыхтел на берегу пруда и швырял в небо струйку синего дыма – качал воду. Рядом купались мальчишки.
Все это пронеслось мимо нас с грохотом и звоном и потонуло в поднятой поездом пыли. И снова потянулась позлащенная созревшими хлебами и синеющая по горизонту степь.
– Да, – повторил почвовед, – я старею, а жизнь молодеет. Но ничего. Есть у меня одна, как говорят на Украине, думка.
– Какая?
– В будущем году я сюда непременно приеду, в этот колхоз. Зайду в свою хату и скажу этой милой женщине, что уже много лет слежу за ее жизнью, видел ее еще в люльке из старой корзины, знаю ее мать и что вся история их деревни прошла у меня на глазах. И ни одна живая душа даже не подозревает об этом.
Он замолчал и задумался. И мне вдруг захотелось сойти на первой же станции, вернуться в эту деревню, поселиться в маленькой хате с мальвами среди жаркой этой степи, под ленивыми облаками, в бескрайном океане пшеницы. Войти в жизнь этих простосердечных людей, работать вместе с ними и, может быть, только здесь создать то единственное и лучшее, что до сих пор не создано и к чему всю жизнь стремишься – создать книгу о простом человеческом счастье.
Я подошел к Насте. Она обернулась ко мне и сказала:
– Только что была такая деревня… просто чудная. Я, когда кончу школу, приеду сюда учительницей.
– Слишком много нас здесь соберется, – ответил я, но Настя меня не поняла и отвернулась. Поезд прогремел по мосту над рекой. Часовой на мосту кивнул и улыбнулся Насте.
1953
