Рассказ этот — истинное происшествие. Случилось в Астрахани. Рассказал мне
об этом актер-любитель.
Вот что он рассказал:
«Вот вы меня, граждане, спрашиваете был ли я актером? Ну, был. В театре играл. Прикасался к этому искусству. А только ерунда. Ничего этом нет выдающего.
Конечно, если подумать глубже, то в этом искусстве много хорошего.
Скажем, выйдешь на сцену, а публика смотрит. А средь публики — знакомые,
родственники со стороны жены, граждане с дому. Глядишь — подмигивают с
партеру — дескать, не робей, Вася, дуй до горы. А ты, значит, им знаки делаешь
— дескать, оставьте беспокоиться, граждане. Знаем. Сами с усами.
Но если подумать глубже, то ничего в этой профессии нету хорошего. Крови больше испортишь.
Вот раз ставили мы пьесу «Кто виноват?». Из прежней жизни. Очень это сильная
пьеса. Там, значит, в одном акте грабители купца грабят на глазах у публики. Очень
натурально выходит. Купец, значит, кричит, ногами отбивается. А его грабят. Жуткая пьеса.
Так вот, поставили эту пьесу.
А перед самым спектаклем один любитель, который купца играл, — выпил. И в
жаре до того бродягу, растрясло, что, видим, не может роль купца вести. И, как выйдет
к рампе, так нарочно электрические лампочки ногой давит.
Режиссер Иван Палыч мне и говорит:
— Не придется, говорит, во втором акте его выпущать. Передавит, сукин сын,
все лампочки. Может, говорит, ты заместо его сыграешь. Публика — дура, не поймет.
Я говорю:
— Я, граждане, не могу, говорю, к рампе выйти. Не просите. Я, говорю, сейчас два
арбуза съел. Неважно соображаю.
А он говорит:
— Выручай, браток. Хоть на одно действие. Может, тот артист после очухается. Не срывай, говорит, просветительной работы.
Все-таки упросили. Вышел я к рампе.
И вышел по ходу пьесы, как есть, в своем пиджаке, в брюках. Только что
бороденку чужую приклеил. И вышел. А публика, хотя и дура, а враз узнала меня.
— А.— говорят,— Вася вышедши! Не робей, дескать, дуй до горы…
Я говорю:
— Робеть, граждане, не приходится — раз, говорю, критический момент. Артист, говорю, сильно под мухой и не может к рампе выйтить. Блюет.
Начали действие.
Играю я в действии купца. Кричу, значит, ногами от грабителей отбиваюсь. И чувствую, будто кто-то из любителей действительно мне в карман лезет.
Запахнул я пиджачок. В сторону от артистов.
Отбиваюсь от них. Прямо по роже бью. Ей-богу!
— Не подходите,— говорю,— сволочи, честью прошу.
А те по ходу пьесы это наседают и наседают. Вынули у меня бумажник
(восемнадцать червонцев) и к часам прутся.
Я кричу не своим голосом:
— Караул, дескать, граждане, всерьез грабят.
А от этого полный эффект получается. Публика-дура в восхищении в ладоши бьет.
Кричит:
— Давай, Вася, давай. Отбивайся, милый. Крой их, дьяволов, по башкам.
Я кричу:
— Не помогает, братцы!
И сам стегаю прямо по головам. Вижу — один любитель кровью исходит,
а другие, подлецы, в раж вошли и наседают.
— Братцы,— кричу,— да что ж это? За какое самое это страдать-то приходится?
Режиссер тут с кулис высовывается.
— Молодец,— говорит,— Вася. Чудно, говорит, рольку ведешь. Давай дальше.
Вижу — крики не помогают. Потому, чего ни крикнешь — все прямо по ходу пьесы ложится.
Встал я на колени.
— Братцы,— говорю.— Режиссер, говорю, Иван Палыч. Не могу больше! Спущайте занавеску. Последнее, говорю, сбереженье всерьез прут!
Тут многие театральные спецы — видят, не по пьесе слова — из кулис выходят.
Суфлер, спасибо, из будки наружу вылезает.
— Кажись,— говорит,— граждане, действительно у купца бумажник свистнули.
Дали занавес. Воды мне в ковшике принесли. Напоили.
— Братцы,— говорю,— Режиссер, говорю, Иван Палыч. Да что ж это, говорю.
По ходу, говорю, пьесы ктой-то бумажник у меня вынул.
Ну, устроили обыск у любителей. А только денег не нашли. А пустой бумажник
кто-то в кусты кинул.
Деньги так и сгинули. Как сгорели.
Вы говорите — искусство? Знаем! Играли!
1925
