Этот случай окончательно может доконать человека.
Василия Тарасовича Растопыркина — Васю Растопыркина, этого чистого
пролетария, беспартийного черт знает с какого года — выкинули с трамвайной
площадки,
Больше того — мордой его трахнули об трамвайную медную полустойку. Он
был ухватившись за нее двумя руками и головой и долго не отцеплялся. А его
милиция и обер-стрелочник стягивали.
Стягивали его вниз по просьбе мещански настроенных пассажиров.
Конечно, слов нет, одет был Василий Тарасович не во фраке. Ему, знаете,
нету времени фраки и манжетки на грудь надевать. Он, может, в пять часов
шабашит и сразу домой прет. Он, может, маляр. Он, может, действительно как
собпка rpязный едет. Mожет, краски и другие предметы ему льются на костюм
во время профессии. Может, он от этого морально устает и ходить пешком ему трудно.
И не может он, ввиду скромной зарплаты, автомобиль себе нанимать для разъездов и приездов. Ему автомобили — не по карману. Ему бы на трамвае проехаться — и то хлеб.
Ой, до чего дожили, до чего докатились!
А пошабашил Василий Тарасович в пять часов. В пять часов он пошабашил, взял, конечно, на плечи стремянку и ведрышко с остатней краской и пошел себе к дому.
Пошел себе к дому и думает:
«Цельный день, думает, лазию по стремянкам и разноцветную краску на себя
напущаю и не могу идтить пешком. Дай, думает, сяду на трамвай, как уставший
пролетарий».
Тут, конечно, останавливается перед ним трамвай No 6. Василий Тарасович просит, конечно, одного пассажира подержать в руке ведрышко с остатней краской, а сам,
конечно, становит на площадку стремянку.
Конечно, слов нет, стремянка не была сплошной чистоты — не блестела. И в ведрышко — раз в нем краска — нельзя свои польты окунать. И которая дама сунула туда руку — сама, дьявол ее задави, виновата. Не суй рук в чужие предметы!
Но это все так, с этим мы не спорим: может, Василий Тарасович, действительно
верно, не по закону поступил, что со стремянкой ехал. Речь не об этом. Речь — о костюме. Нэпманы, сидящие в трамвае, решительно взбунтовались как раз именно насчет костюма.
— То есть,— говорят,— не можно к нему прикоснуться, совершенно, то есть,
отпечатки бывают.
Василий Тарасович резонно отвечает:
— Очень, говорит, то есть понятно,— раз масляная краска на олифе, то отпечатки завсегда случаются. Было бы, говорит, смертельно удивительно, если б без отпечатков.
Тут, конечно, одна нэпманша из кондукторов трезвонит, конечно, во все звонки,
и вагон останавливается. Останавливает вагон и хамским голосом просит сойти
Василия Тарасовича. Василий Тарасович говорит :
— Трамвай для публики или публика для трамвая — это же, говорит, понимать
надо. А я, говорит, может, в пять часов шабашу. Может, я маляр?
Тут, конечно, происходит печальная сцена с милицией и обер-стрелочником.
И кустаря-пролетария Василия Тарасовича Растопыркина сымают, как сукина сына, с трамвайной площадки, мордой задевают о полустойку и высаживают. Со стремянкой
уж и в вагоне проехаться нельзя! До чего докатились!
1927
