Ефим Григорьевич снял сапог и показал мне свою ногу. На первый взгляд,
ничего в ней особенного не было. И только при внимательном осмотре можно
было увидеть па ступне какие-то зажившие ссадины и царапины.
— Заживают, — с сокрушением сказал Ефим Григорьевич. — Ничего не
поделаешь — седьмой год все-таки пошел.
— А что это? — спросил я.
— Это? — сказал Ефим Григорьевич. — Это, уважаемый товарищ, я пострадал
в Октябрьскую революцию. Нынче, когда шесть лет прошло, каждый, конечно,
пытается примазаться: и я, дескать, участвовал в революции, и я, мол, кровь
проливал и собой жертвовал. Ну, а у меня все-таки явные признаки. Признаки
не соврут… Я, уважаемый товарищ, хотя на заводах и не работал и по
происхождению я бывший мещанин города Кронштадта, но в свое время был
отмечен судьбой — я был жертвой революции. Я, уважаемый товарищ, был
задавлен революционным мотором.
Тут Ефим Григорьевич торжественно посмотрел на меня и, заворачивая ногу
в портянку, продолжал:
— Да-с, был задавлен мотором, грузовиком. И не так чтобы как прохожий
или там какая-нибудь мелкая пешка, по своей невнимательности или слабости
зрения, напротив — я пострадал при обстоятельствах и в самую революцию. Вы
бывшего графа Орешина не знали?
— Нет.
— Ну, так вот… У этого графа я и служил. В полотерах… Хочешь не
хочешь, а два раза натри им пол. А один раз, конечно, с воском. Очень графы
обожали, чтобы с воском. А по мне, так наплевать — только расход лишний.
Хотя, конечно, блеск получается. А графы были очень богатые и в этом смысле
себя не урезывали.
Так вот такой был, знаете ли, случай: натер я им полы, скажем, в
понедельник, а в субботу революция произошла. В понедельник я им натер, в
субботу революция, а во вторник, за четыре дня до революции, бежит ко мне
ихний швейцар и зовет:
— Иди, говорит, кличут. У графа, говорит, кража и пропажа, а на тебя
подозрение. Живо! А не то тебе голову отвернут.
Я пиджачишко накинул, похряпал на дорогу — и к ним.
Прибегаю. Вваливаюсь, натурально, в комнаты.
Гляжу — сама бывшая графиня бьется в истерике и по ковру пятками бьет.
Увидела она меня и говорит сквозь слезы:
— Ах, говорит, Ефим, комси-комса, не вы ли сперли мои дамские часики,
девяносто шестой пробы, обсыпанные брильянтами?
— Что вы, — говорю, — что вы, бывшая графиня! На что, говорю, мне
дамские часики, если я мужчина? Смешно, говорю. Извините за выражение.
А она рыдает:
— Нет, — говорит, — не иначе как вы сперли, комсикомса.
И вдруг входит сам бывший граф и всем присутствующим возражает:
— Я, говорит, чересчур богатый человек, и мне раз плюнуть и растереть
ваши бывшие часики, но, говорит, это дело я так не оставлю. Руки, говорит,
свои я не хочу пачкать о ваше хайло, но подам ко взысканию, комсикомса.
Ступай, говорит, отселева.
Я, конечно, посмотрел в окно и вышел.
Пришел я домой, лег и лежу. И ужасно скучаю от огорчения. Потому что не
брал я ихние часики.
И лежу я день и два — пищу перестал вкушать и все думаю, где могли быть
эти обсыпанные часики.
И вдруг — на пятый день — как ударит меня что-то в голову.
«Батюшки, — думаю, — да ихние часишки я же сам в кувшинчик с пудрой
пихнул. Нашел на ковре, думал, медальон, и пихнул».
Накинул я сию минуту на себя пиджачок и, не покушав даже, побежал на
улицу. А жил бывший граф на Офицерской улице.
И вот бегу я по улице, и берет меня какая-то неясная тревога. Что это,
думаю, народ как странно ходит боком и вроде как пугается ружейных выстрелов
и артиллерии? С чего бы это, думаю.
Спрашиваю у прохожих. Отвечают:
— Вчера произошла Октябрьская революция.
Поднажал я — и на Офицерскую.
Прибегаю к дому. Толпа. И тут же мотор стоит. И сразу меня как-то
осенило: не попасть бы, думаю, под мотор. А мотор стоит… Ну, ладно.
Подошел я ближе, спрашиваю:
— Чего тут происходит?
— А это, — говорят, — мы которых аристократов в грузовик сажаем и
арестовываем. Ликвидируем этот класс.
И вдруг вижу я — ведут. Бывшего графа ведут в мотор. Растолкал я народ,
кричу:
— В кувшинчике, — кричу, — часики ваши, будь они прокляты! В кувшинчике
с пудрой.
А граф, стерва, нуль на меня внимания и садится.
Бросился я ближе к мотору, а мотор, будь он проклят, как зашуршит в тую
минуту, как пихнет меня колосьями в сторону.
«Ну, — думаю, — есть одна жертва».
Тут Ефим Григорьевич опять снял сапог и стал с досадой осматривать
зажившие метки на ступне. Потом снова надел сапог и сказал:
— Вот-с, уважаемый товарищ, как видите, и я пострадал в свое время и
являюсь, так сказать, жертвой революции. Конечно, я не то чтобы этим
задаюсь, но я не позволю никому над собой издеваться. А между прочим
председатель жилтоварищества обмеривает мою комнату в квадратных метрах, да
еще тое место, где комод стоит, — тоже. Да еще издевается: под комодом,
говорит, у вас расположено около полметра пола. А какие же это полметра,
ежели это место комодом занято? А комод — хозяйский.
