Нет документа, нет и человека.
Рукописи не горят.
Я люблю сидеть низко, — с низкого не так опасно падать.
Глаза значительная вещь. Вроде барометра. Все видно у кого великая сушь в душе, кто ни за что, ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам всякого боится.
Счастье как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь.
Никакою силой нельзя заставить умолкнуть толпу, пока она не выдохнет все, что накопилось у нее внутри, и не смолкнет сама.
Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, — мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.
Сознание своего полного, ослепительного бессилия нужно хранить про себя.
Тенор начинает петь такое, что сразу мучительно хочется в буфет.
Люди, как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было.
Сейчас я слышу в себе, как взмывает моя мысль, и верю, что я неизмеримо сильнее как писатель всех, кого я ни знаю. Но в таких условиях, как сейчас, я, возможно, пропаду.
Достаточно погнать человека под выстрелами, и он превращается в мудрого волка; на смену очень слабому и в действительно трудных случаях ненужному уму вырастает мудрый звериный инстинкт.
Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза — никогда!
Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!
Место я имею, правда, это далеко не самое главное. Нужно уметь еще получать и деньги.
Успевает всюду тот, кто никуда не торопится.
Это не стыдно, что я так хочу жить, хотя бы слепым.
Писатель всегда будет в оппозиции к политике, пока сама политика будет в оппозиции к культуре.
Свежесть бывает только одна — первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая.
В Москве считают только на сотни тысяч и миллионы.
Что-то недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжело больны, или втайне ненавидят окружающих. Правда, возможны исключения.
Вот, что получается, когда исследователь вместо того, чтобы идти параллельно и ощупью с природой, форсирует вопрос и приподнимает завесу: на, получай Шарикова и ешь его с кашей.
Умные люди на то и умны, чтобы разбираться в запутанных вещах.
Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.
На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе. Злобы я не имею, но я очень устал.
Меня сломали, мне скучно, и я хочу в подвал.
Театр для меня — наслаждение, покой, развлечение, словом, все что угодно, кроме средства нажить новую хорошую неврастению.
Я не то что МХАТу, я дьяволу готов продаться за квартиру.
Да, человек смертен, но это было бы еще пол беды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус.
Невозможность писать для меня равносильна погребению заживо.
Уныния допускать нельзя.
Я полагаю, что ни в каком учебном заведении образованным человеком стать нельзя. Но во всяком хорошо поставленном учебном заведении можно стать дисциплинированным человеком и приобрести навык, который пригодится в будущем, когда человек вне стен учебного заведения станет образовывать сам себя.
Кирпич ни с того ни с сего никому и никогда на голову не свалится.
На свете существует только две силы: доллары и литература.
Против меня был целый мир — и я один. Теперь мы вдвоем, и мне ничего не страшно.
— Вы бы, Михаил Афанасьевич, поехали на завод, посмотрели бы…
— Шумно очень на заводе, а я устал, болен, — ответил Булгаков. — Вы отправьте меня лучше в Ниццу!
Булгаков так описывал жене свои мучения по поводу постановки «Мольера» у Станиславского:
— Представь себе, что на твоих глазах Сереже (сыну Елены от предыдущего брака) начинают щипцами уши завивать и уверяют, что это так и надо, что чеховской дочке тоже завивали, и что ты это полюбить должна.
Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!
Я смотрю на полки и ужасаюсь: кого, кого мне придётся инсценировать завтра? Тургенева, Лескова, Брокгауза-Ефрона? Островского? Но последний, по счастью, сам себя инсценировал, очевидно, предвидя то, что случится со мною в 1929-1931 гг.
Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдёт, и я никогда её более не увижу…
Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени?
Целых лет двадцать человек занимается каким-нибудь делом, например читает римское право, а на двадцать первом — вдруг оказывается, что римское право ни при чем, что он даже не понимает его и не любит, а на самом деле он тонкий садовод и горит любовью к цветам. Происходит это, надо полагать, от несовершенства нашего социального строя, при котором сплошь и рядом попадают на своё место только к концу жизни.
Каждому будет дано по его вере.
Может быть, деньги мешают быть симпатичным. Вот здесь, например, ни у кого нет денег и все симпатичные.
На Руси возможно только одно: вера православная, власть самодержавная!
Революционная езда: час едешь — два стоишь.
Факт — самая упрямая в мире вещь.
Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?
И — представьте себе, при этом обязательно ко мне проникает в душу кто-нибудь непредвиденный, неожиданный и внешне-то черт его знает на что похожий, и он-то мне больше всех и понравится.
На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками.
Кто сказал, что нет на свете верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!
Вы судите по костюму? Никогда не делайте этого. Вы можете ошибиться и притом весьма крупно.
Звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле.
Только через страдание приходит истина… Это верно, будьте покойны! Но за знание истины ни денег не платят, ни пайка не дают. Печально, но факт.
Сами знаете, человеку без документов строго воспрещается существовать.
Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда. Но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются.
— Достоевский умер.
— Протестую, Достоевский бессмертен!
Злых людей нет на свете, есть только люди несчастливые.
– Маргарита Николаевна не нуждалась в деньгах. Маргарита Николаевна могла купить всё, что ей понравится. Среди знакомых её мужа попадались интересные люди. Маргарита Николаевна никогда не прикасалась к примусу. Маргарита Николаевна не знала ужасов житья в совместной квартире.
– Словом.. Она была счастлива?
– Ни одной минуты!
– Это водка? – слабо спросила Маргарита.
Кот подпрыгнул на стуле от обиды.
– Помилуйте, королева, – прохрипел он, – разве я позволил бы себе налить даме водки? Это чистый спирт!
Человек без сюрприза внутри, в своём ящике, неинтересен.
Иногда лучший способ погубить человека — это предоставить ему самому выбрать судьбу.
Несчастный человек жесток и черств. А все лишь из-за того, что добрые люди изуродовали его.
Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!
Правду говорить легко и приятно.
Что бы ни говорили пессимисты, земля все же совершенно прекрасна, а под луною и просто неповторима.
Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже разлила. Так что заседание не состоится.
Я тебе сказку расскажу. Была на свете одна тетя. И у неё не было детей и счастья вообще тоже не было. И вот она сперва долго плакала, а потом стала злая.
Самый страшный гнев – гнев бессилия.
Никогда и ничего не бойтесь. Это неразумно.
– Трусость – один из самых страшных человеческих пороков.
– Осмелюсь вам возразить. Трусость – самый страшный человеческий порок.
Моя драма в том, что я живу с тем, кого я не люблю, но портить ему жизнь считаю делом недостойным.
Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?
Вздор! Лет через триста это пройдет.
Все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это!
Интереснее всего в этом вранье то, что оно — вранье от первого до последнего слова.
– Вы не Достоевский, – сказала гражданка, сбиваемая с толку Коровьевым.
– Ну, почем знать, почем знать, – ответил тот.
– Достоевский умер, – сказала гражданка, но как-то не очень уверенно.
– Протестую, – горячо воскликнул Бегемот. – Достоевский бессмертен!
Все будет правильно, на этом построен мир.
Еда штука хитрая. Есть нужно уметь, а представьте себе — большинство людей вовсе есть не умеют. Нужно не только знать что съесть, но и когда и как. И что при этом говорить. Да-с. Если вы заботитесь о своем пищеварении, мой добрый совет — не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И — боже вас сохрани — не читайте до обеда советских газет. Пациенты, не читающие газет, чувствуют себя превосходно. Те же, которых я специально заставлял читать «правду», — теряли в весе.
Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно. Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого. Человечество само заботится об этом и в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар.
Ласка… единственный способ, который возможен в обращении с живым существом. Террором ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло. Это я утверждал, утверждаю и буду утверждать. Они напрасно думают, что террор им поможет. Нет-с, нет-с, не поможет, какой бы он ни был: белый, красный и даже коричневый! Террор совершенно парализует нервную систему. —
Котам обычно почему-то говорят «ты», хотя ни один кот никогда ни с кем не пил на брудершафт.
Ведь вы мыслите, как же вы можете быть мертвы.
В очередь, сукины дети, в очередь!
Айседора Дункан может обедать в гостиной, а оперировать в ванной. Но я — не Айседора Дункан.
А ну, дай папиросочку, у тебя брюки в полосочку!
Когда у нас отдавая отчет говорят, ни слова правды не добьешься.
Все пойдет как по маслу: сначала — по вечерам — пение, потом в сортирах лопнут трубы.
